Ом-ном-ном
Все племя собралось на главной поляне деревни, перед Сам-га-вео. Вождь, могучий и грозный, застыл в зловещем молчании. Каменное выражение его лица и татуировки, украшавшие добрую половину его тела, придавали ему сходство с резным идолом гневного духа. Нганы, озабоченные и мрачно-торжественные, окружили его, готовясь принять решение, которое повлияет на судьбы всех в племени. Среди них не было Лоаны, которая пошла в пещеру. Все ждали ее возвращения.
Наконец, послышались встревоженные голоса. Теперь Венду не надо было показывать дорогу, и он следовал за Лоаной на почтительном расстоянии. Их сопровождали трое охотников, тихо переговаривающихся между собой. Вождь повернулся к нгане и произнес чуть хрипловато, тщательно пряча в голосе страх:
– Скажи, мудрая, что погубило всех мышей?
Лоана, высокая и седовласая, величественно выпрямилась и ответила с затаенной печалью:
– Один из нашего народа. Лес давно не видел такого злодеяния.
Рунга испуганно зашептались. Чего бы ни добивался неизвестный преступник, он перебил целую стаю летучих мышей с детенышами, нарушив великие циклы жизни. Теперь это должно было отразиться на них всех. Намиси поймала руку Амеди, то ли ища утешения, то ли даря его.
– Мудрая, – неожиданно заговорил Тинго. Все вокруг зашикали на него, но он даже не обратил на это внимания. – Каким оружием можно было убить всех мышей?
– Яд.
– Яд? – воскликнул Венду.
– Ты знаешь что-то, дитя? – спросила Лоана.
Взгляд Венду заметался по лицам окружающих его рунга, пока не остановился на Тинго. Тот слегка кивнул и повторил едва слышно: «Яд».
Венду решился:
– Не зеленый ли это порошок, убивающий почти мгновенно?
Лицо Лоаны посуровело.
– Откуда ты знаешь?
– Он, – Тинго указал на Амеди с самым простодушным видом, – убил таким ядом леопарда.
Амеди почувствовал, как его соседи отодвигаются от него и смотрят так, будто видят его впервые в жизни. Рядом с ним осталась только Намиси, прижавшаяся к нему еще сильнее.
– Амеди бы не стал, – пробормотал Венду.
– Не стал бы, – согласилась Лоана, но не слишком уверенно. – Он целитель и чтит великие циклы жизни.
– Если только… – Венду запнулся.
– Говори же! – не вытерпел вождь.
– Из-за мышей мы не могли собрать кристаллы. Амеди с Намиси должны были пожениться на этом Празднике Цветов. Он так разозлился…
– Подтверждаю это! – выкрикнул Тинго со своего места. – Весь мой отряд подтверждает!
– Дитя, – Лоана выглядела так, будто за мгновение постарела на несколько лет, – что ты можешь сказать в свою защиту?
Амеди не знал. Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что сейчас вся его жизнь, все мечты и надежды вот-вот рухнут.
– Я этого не делал.
Его голос дрогнул. Похоже, никто ему не поверил. Он искал поддержки, но встречал во взглядах окружающих лишь осуждение. Одна Намиси оставалась с ним рядом, но даже это его не радовало: осознав, что сейчас с ним случится нечто ужасное, он не хотел, чтобы она пострадала тоже.
– Я не хотела в это верить, – прошептала Лоана. – До сих пор не хочу. Духи благие, дитя, почему ты?
***
Судить его и назначить наказание должны были нганиика и вождь на глазах у всего племени уже на следующий день, когда солнце поднимется высоко над головой и будет наблюдать за тем, чтобы не случилось никакой несправедливости. Амеди грустно улыбнулся. Ему хотелось верить, что яркие золотистые лучи помогут обнаружить правду завтра, но раз сегодня солнце равнодушно смотрело на его ложное обвинение, стоит ли ждать, что оно переменит мнение?
Под лунным светом, проникающим сквозь прутья хижины, ему было лучше. Легкая прохлада, запах распустившихся в ночи цветов и мерный стрекот насекомых успокаивали и позволяли подумать. Вот только о чем думать, Амеди не знал. Кто-то приложил немало усилий, чтобы обвинить его в преступлении, которого он не совершал, но кто и зачем? Он не причинял вреда своим соплеменникам, и даже если не все его любили, вряд ли кто-то мог ненавидеть его настолько, чтобы навлечь на его голову суровое наказание. Амеди принялся вспоминать, что делал в последнее время, силясь понять, не обидел ли он кого так сильно, но ничего не придумал.
От невеселых мыслей его отвлек негромкий голос. Намиси подобралась к запертой хижине и пыталась привлечь его внимание. Он смог разглядеть лишь смутные ее очертания, но то, что она не покинула его в такой час, заставляло его не терять надежду и искать хоть какой-то выход.
– Скажи мне правду, – прошептала она, – это не ты?
– Я бы не подверг опасности тебя… Нас… Ради мести неразумным созданиям.
– Я верю тебе, – помедлив, ответила Намиси. – Но больше никто не верит. Еще не было суда, но нганы уже спорят, к чему тебя приговорить. Амеди… Если тебя изгонят из племени, я пойду с тобой. Не спорь. Я знаю, нам будет тяжело, но вместе мы преодолеем любое препятствие.
Что же ей ответить? Страх перед унижением во время самого изгнания и полной опасностей жизнью без всякой защиты племени был заглушен противоречивыми чувствами. Как же приятно было знать, что он настолько ей дорог. Он поверить не мог, что она готова была разделить с ним все тяготы изгнания, да еще и подвергнуть им своего ребенка… И допустить этого тоже не мог. Если уж кто-то неизвестный захотел сломать его жизнь, пусть за это больше никому не придется расплачиваться.
Переубедить Намиси Амеди так и не смог, хотя она страшилась будущего не меньше него. Но если она заявит перед нганиикой, что хочет уйти из племени, ее всеми силами будут отговаривать. Амеди решил, что сам будет упрашивать нган и вождя не отпускать ее. Теперь, когда у него была цель – защитить любимую женщину, – Амеди вдруг понял, что почти не боится завтрашнего суда и ждет его как разрешения всех его сомнений.
***
Разбудили его поздно, когда солнце уже вовсю сияло на небе. На главную поляну привели под охраной двух охотников, но теперь, когда его больше волновала судьба Намиси, чем его собственная, Амеди даже не думал о побеге.
Его встретили сухим звуком ударов – одна из нган склонилась над огромным барабаном – и шелестом множества приглушенных голосов. Толпа расступалась перед ним, словно другие рунга боялись, что его преступление запятнает и их. Некоторые смотрели на него с жалостью, некоторые – с негодованием. Кое-кто то ли не осознавал опасности, грозившей всему племени, то ли надеялся, что изгнание виновного умилостивит духов, так что пялился на него с откровенным любопытством. Вождь держался поодаль, чтобы не мешать нганам. Его черед наступит во время ритуала изгнания, пока же вся власть принадлежала нганиике.
Возглавлять все действо вызвалась Лоана, винившая себя в преступлении ученика не меньше, чем его самого. В ее взгляде упрек смешивался с такой горечью, что Амеди стало стыдно, хотя он ничего и не совершал.
Медленно она поднялась с корня Сам-га-вео, на котором сидела, и заговорила. Она не столько рассказывала, что случилось, и старалась подтвердить виновность Амеди, сколько взывала к его совести, предлагая сознаться во всем и раскаяться. Он бы с радостью и облегчением послушался ее, будь он на самом деле виновен, но ложь бы его не спасла, лишь разочаровала тех, кто мог еще верить в его невиновность.
Он пытался еще раз все объяснить, но, поскольку сам толком не знал, что же произошло на самом деле, так никого и не убедил.
Лоана отчаялась его уговорить и обратилась к нганиике и всему племени:
– А теперь пусть добрые духи подскажут вам правильное решение. Какое наказание заслужил Амеди своим злодеянием?
– Изгнание! – сказала нгана, бившая в барабан.
– Изгнание! Изгнание! – повторила каждая из нган.
– Изгнание… – печально согласилась Лоана.
– Изгнание! – торжественно провозгласил вождь.
– Изгнание! Изгнание! Изгнание! – выкрикивали собравшиеся на поляне рунга.
– Я не знаю, да и права не имею решать, что он заслужил, – раздался вдруг хриплый каркающий голос, – но разумнее будет приговорить его к смерти.
Все обернулись к источнику этого голоса. Из тени деревьев вышла скрюченная старуха. Темные одежды, некогда богато украшенные, теперь превратились в лохмотья и повисли на ее тощем теле. Их края волочились за ней следом, но она даже не обращала на это внимания. С головы до ног она была покрыта татуировкой, но лишь на одном плече та имела коричневатый оттенок, которым пользовались большинство рунга. Остальные узоры были выцветшего со временем кроваво-красного цвета.
– Колдунья! Колдунья! – шептали рунга, забыв об Амеди.
– Могущественная Самха! – голос Лоаны дрогнул. – Что привело тебя сюда?
– Я, – проскрипела Самха, – была избрана Древом, чтобы служить ему. Я посвятила ему всю свою жизнь. И теперь я пришла, чтобы объявить его волю!
– Йа-те-вео… Сердится?
– Оно в гневе! И этот гнев обрушится на вас, убийцы беззащитных созданий и их детенышей, если вы не принесете искупительную жертву!
Колдунья возвестила об этом громко, закашлялась и добавила куда спокойнее:
– Так что не советую изгонять мальчишку. Пусть лучше он один будет отдан древу, чем племя лишится сразу двоих или погибнет полностью.
Лоана побледнела, но на этот раз говорила твердо:
– Да будет так!
– Да будет так, – повторили нганы.
– Да будет так, – неуверенно произнес вождь.
– Да будет так, – послышались голоса из толпы, но на сейчас многие предпочли промолчать.
Из болтающегося у нее за плечами мешка Самха извлекла широкую чашу, наполнила ее водой из протекавшего недалеко от корней Сам-га-вео ручья и бросила в нее какой-то сверкающий красным кристалл.
– Иди сюда, мальчик. Выпей.
Амеди хотел что-то сказать в свою защиту, но его взгляд встретился с широко раскрытыми глазами колдуньи и тут из него словно высосали половину сил. Он пытался сопротивляться, но все же, неохотно переставляя ноги, он подошел к Самхе, опустился перед ней на колени и принял из ее рук чашу. Прежде чем выпить розовую жидкость, он с трудом разомкнул губы и спросил:
– Что это?
– Это? Это облегчит боль, когда Древо обовьет тебя своими ветвями и вонзит шипы в твою плоть. Ты будешь умирать долго, но хотя бы не мучительно.
Краем глаза Амеди заметил движение в толпе. Намиси всеми силами пыталась пробиться к нему, но ее, похоже, намеренно не пускали. Он хотел броситься к ней, но его руки сами поднесли чашу ко рту и заставили его сделать первый глоток.
***
Самха готовила его к обряду жертвоприношения до вечера. Заставила полностью раздеться, вместо одежды и украшений выдав маленькую набедренную повязку. Окурила едко пахнущей смесью трав. Наконец, отвела к водопаду, в струях которого вымыла, предварительно обмазав клейким соком какого-то растения. Это было унизительно, но Амеди не мог и пальцем пошевелить без ее разрешения. Он слышал, что колдуны, чтобы сохранять контроль над своими жертвами, должны были смотреть им в глаза, но то ли Самха была слишком сильна, то ли таинственный напиток полностью подавил его волю.
Она обращалась с ним осторожно, без жестокости, будто не ей предстояло убить его. Ее узкие ладони и костлявые пальцы с длинными загибающимися ногтями скользили по его беспомощному телу бережно, будто руки матери, омывающей дитя. Он бы заподозрил, что ей просто нравится трогать молодого мужчину, находящегося в полной ее власти, но она была в том возрасте, когда подобные желания уже давно позабылись.
Лишь раз она бросила на него долгий взгляд и сказала, ни к кому особо не обращаясь:
– Красивый… Мой муж был таким же. И тоже рано умер.
– Ты… Его выпила? – неожиданно для себя смог ответить Амеди.
Похоже, Самха была не против их разговоров. Наверное, она обрадовалась, услышав голос другого рунга впервые за много лет, проведенных наедине с Йа-те-вео.
– Да, – беззлобно согласилась она. – А что мне надо было делать? Он сам решил остаться со мной, когда древо меня избрало.
Поженившимся рунга не разрешалось расходиться, кроме одного-единственного исключения. Когда дерево выбирало одного из супругов, превращая в колдуна, он начинал тянуть из другого жизненную силу. И чем сильнее были между ними чувства, чем чаще они обменивались прикосновениями и ласками и ложились вместе, тем быстрее это происходило. Горячо любимый колдун становился необычайно могущественным, но для этого любящий должен был отдать свою жизнь. Многие покидали жен и мужей, избранных древом, но некоторые пары оставались вместе до конца. Трудно было представить, что они переживали. Что пережила Самха.
Сейчас, впрочем, она говорила обо всем без всякого волнения. За свой длинный век она повидала и совершила столько, что ее чувства словно иссушились и обесцветились. Выслушав историю Амеди, она сразу же поверила ему, но не выказала ни жалости, ни сожаления. Ее интересовало лишь одно: чтобы Йа-те-вео получило свою жертву. Она объяснила, что надо делать, чтобы дерево было довольно, и посоветовала Амеди смиренно принять его судьбу.
В лес Йа-те-вео они отправились, когда начало смеркаться. Причитающие, как во время похорон, нганы проводили их до самого входа в чащу. Им не нравились возложенные на них обязанности, и они предпочли разойтись побыстрее, лишь проводив Амеди и Самху мрачными взглядами.
Деревья в лесу, хотя и казались зловещими и неумолимыми стражами обиталища Йа-те-вео, нисколько не задержали колдунью и ее жертву. Когда те вышли на поляну, где должен был состояться ритуал, ночь все еще не успела опуститься на лес.
В полутьме Йа-те-вео казалось клубком огромных переплетенных ветвей. Самха не стала подходить к нему близко, предпочитая взывать с расстояния:
– О Великое Древо! Прими же эту жертву, и пусть она утолит твой гнев!
И тут ветви зашевелились. Как толстые черные змеи, они расползались в стороны, открывая ярко-красную сердцевину. Руки Самхи оказались на бедрах Амеди, и она сорвала с него повязку. «Иди, мальчик», – услышал он за своей спиной и повиновался. Медленно, едва сгибая ноги, он подошел к дереву, распахнувшему ветви. Еще шаг – и он уже стоял на ярко-красном. Все внутри него перевернулось от вдруг нахлынувшего ужаса, но он все еще не мог двигаться.
Первая ветвь, покрытая грубой корой, обернулась вокруг его шеи, притягивая и вынуждая сделать еще шаг. Вторая обвила голову, закрывая глаза. Еще одна скользнула по запястьям, сжимая их и поднимая вверх. Амеди бы многое отдал за возможность их сбросить, но вскоре шершавые прикосновения стали чувствоваться по всему обнаженному телу. Ветви оплели его полностью, заключив в непроницаемый кокон.
И тогда Йа-те-вео выпустило шипы. Множество длинных толстых игл пронзили кожу Амеди, не задевая внутренних органов, но запустив свои жадные кончики в его сосуды. Теперь он был обречен истекать кровью еще долгое время.
Самха обещала, что ее снадобье облегчит боль, но она ошиблась. Единственное, что делало таинственное зелье – не позволяло сопротивляться. И даже выпустить из груди дикий крик, острыми когтями рвущийся наружу, Амеди не мог. Боль была ужасная, заставляющая ждать смерти как избавления.