Veni, vidi, fugi.
Даниэль Клугер
КОМУ ПРИНАДЛЕЖАЛ ТОПОР
читать дальшеЯ люблю детективы. Более того – считаю этот жанр гораздо более глубоким, нежели большая часть того, что называется "серьезной литературой". Вообще, на мой взгляд вершинами литературы являются три литературных жанра – или, скорее, вида. Это поэзия, фантастика и детектив. Кому-то может показаться странным подобное сочетание – вроде бы, поэзия относится к "высокой" литературе, фантастика – ни шатко, ни валко признается неким гибридом, незаконнорожденным дитятей сереьзной науки и несерьезной "развлекаловки", что же до детектива – его-то уж прочно записывают в масскульт, чуть ли не в китч. И в хороших домах дальше прихожей не пускают и за один стол не сажают.
Между тем как-то забывается при этом тот факт, что отцом современного детектива и современной же научной фантастики является не кто иной, как великий американский поэт Эдгар По. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы всерьез задуматься: а что, если между названной выше триадой действительно есть нечто общее? Некая внутренняя и очень серьезная связь? К слову сказать, не так мало известных поэтов отдали дань "низкому" жанру: помимо самого отца-основателя, в числе его классиков оказались и Р.Стивенсон, и Т.С.Эллиот, и Д.Макграфт, и многие другие писатели и поэты, составившие цвет мировой литературы. Что-то же все они находили в этих, на первый взгляд, бесхитростных историях о преступлениях и их раскрытиях! Я хочу набраться смелости и заявить: детектив есть самый поэтичный жанр из всех жанров художественной прозы. Почему? Обратимся к творчеству основоположника жанра. В одном из эссе о природе творчества, Эдгар По подверг беспристрастному анализу один из собственных поэтических шедевров – стихотворение "Ворон". Среди прочих постулатов, которые он вывел в этом эссе, особое внимание привлекает один: чтобы стихотворение оказалось действительно наполненным магией высокой поэзии, необходимо ощущение присутствия некоей тайны. Иными словами, тайна, загадка, по мнению Эдгара По является обязательным условием высокой поэзии.
В таком случае, понятно, почему детектив на деле пронизан поэзией. Ведь только эта литература (и в какой-то степени научная фантастика – но о ней мы поговорим как-нибудь в другой раз) оперирует тайной как самоценной эстетической категорией. Тайна – вот истинный герой детектива.
Помнится, в прежние времена, когда защитники малоуважаемого жанра пытались доказать: ничего постыдного в любви к детективам нет, часто приводился пример: Федор Достоевский. Разве его роман "Преступление и наказание" не детектив? Тоже ведь повествование об убийстве. О преступнике. Даже сыщик есть – следователь Порфирий. И заканчивается, как-будто, в соответствии с канонами: признанием и осуждением преступника.
Так что же? Детектив "Преступление и наказание" или нет? Только не с точки зрения литературного мастерства автора, а по законам жанра? Разумеется, нет. Как ни хотелось бы записать в ряды писателей-детективщиков великого Достоевского – нет. Роман его (по жанровым особенностям) следует отнести к разряду криминальной прозы. Поскольку нет в нем основной категории, о которой мы говорили в самом начале – нет в нем тайны. Той самой тайны, наличие которой делает детектив самым поэтичным из видов прозы. С самого начала известен убийца, известны его мотивы, известно орудие убийства. Роман показывает лишь путь раскаяния преступника.
Казалось бы, все так.
Но есть нечто, рождающее сомнение. Не знаю, как вам, уважаемые читатели, а мне при чтении этого романа никак не удавалось отделаться от ощущения некоей тайны, присутствующей под текстом.
Объяснение этому ощущению я нашел у Иннокентия Анненского в статье "Достоевский в художественной идеологии" (статья вошла в знаменитые "Книги отражений"). Вот что пишет этот блестящий поэт и тонкий знаток литературы о "Преступлении и наказании", а вернее, о причинах ощущения помянутой мною таинственности: "Останавливало ли ваше внимание когда-нибудь то обстоятельство, что в дикой, чадной тревоге Раскольникова всему больше места, чем с а м о м у у б и й с т в у (разрядка И.Анненского) – его непосредственным, почти физическим следам? Даже самая картина с топором в романе как-то не страшна... и главное, не отвратительна. Страшно, ужасно даже, только не как должно быть у новичка-убийцы..."
А ведь правда! Криминальный роман, подробно рассматривающий ситуацию именно глазами преступника (в чем его отличие от детектива), ставящий в центр повествования-анализа психологию преступника и психологию преступления – и вдруг само убийство выглядит как-то... Как? Ниже в той же статье Анненский бросает многозначительное замечание: "Физического (т.е. реального – Д.К.) убийства не было".
Вот тебе и раз! Как же это может быть – ведь в романе описываются душевные муки убийцы, его прозрение, его раскаяние. А Иннокентий Анненский – действительно, великий поэт и великий знаток – утверждает: не было убийства! То есть... Раскольников не убивал! Не рубил топором ни старуху-процентщицу, ни ее несчастную сестру Лизавету.
Почему же он чувствует себя убийцей?
Потому что он – болен. На протяжении всего романа, с самого начала и почти до самого конца несчастный молодой человек находится в состоянии горячечного бреда, лихорадки – временами попросту теряет сознание. Именно в этом, нервически-бредовом состоянии, когда сам больной перестает отличать сон от реальности, слышит он и разговор о праве на убийство старухи-процентщицы, и о самом убийстве. Иными словами, больной человек, мучившийся вопросами, модными в тогдашней молодежной среде, отождествил себя с неведомым убийцей (или убийцами) и дальше повел себя уже так, как если бы он действительно совершил убийство. Вот только само убийство в его памяти выглядело неправдоподобно.
Анненский показывает, что все это писатель сделал абсолютно сознательно. Это подтверждается удивительной чертой, касающейся структуры книги: ни один роман Достоевского не содержит столь малого количества собственно авторского текста. Иными словами, в этом романе великий писатель почти нигде не говорит о собственном отношении к описываемым событиям.
И вот тут-то мне и пришло в голову: если в романе есть загадка, если преступление, н а с а м о м деле совершенное кем-то, нераскрыто – значит, можно бы попытаться оценить "Преступление и наказание" в соответствии с каноном детективного жанра. Иными словами, прочесть роман Достоевского как если бы он был детективом. И попробовать ответить на вопрос, который всегда ставится авторами детективных романов: кто преступник?
Если Раскольников всего лишь неврастенический тип, человек с неустойчивой психикой, в полубезумном состоянии взваливший на себя чужую вину и пошедший в результате на каторгу (мы, кстати говоря, знаем реальные случаи самооговора), то кто же в действительности (романной действительности) убил старуху-процентщицу и ее сестру Лизавету? И вообще – есть ли среди действующих лиц романа преступник? Поскольку мы договорились прочесть "Преступление и наказание" к а к д е т е к т и в, постольку д о л ж е н б ы т ь.
Но прежде я хочу еще раз повторить: речь идет не о том, что автор сознательно шифрует разгадку событий своего произведения. И Достоевский писал именно историю Родиона Раскольникова, человека, чья жизненная философия оправдывает убийство во имя высшей цели (в двадцатом веке такими суждениями, увы, никого не удивишь!). И показал, как смертельно заболевает совесть такого философа в момент, когда из теоретика он превращается в практика – совершает зверское убийство. Я же просто предложил прочесть роман как детективное произведение. И попробовать разгадать подлинную историю описанного преступления. На самом-то деле великого русского писателя, разумеется, интересовала не криминально-бытовая составляющая романа (улики, доказательства), он ставил перед собою совершенно иные задачи.
Из чего следует, что писатель сам мог ошибаться в ходе расследования. Ибо мир, воссозданный им на страницах романа, столь материален (не говорю – реален, тут материальность иного порядка), что сам создатель его может ошибаться.
Таким образом, мы рассматриваем роман как извлеченное из архива полицейское "Дело по обвинению мещанина Раскольникова в умышленном убийстве ростовщицы". Мы читаем показания свидетелей, заключение следователя и приговор суда.
Это первое. Второе же, о чем, как мне кажется, тоже следует помнить: романы Достоевского внутренне столь тесно связаны друг с другом, так часто в этих книгах выступают одни и те же люди, волею автора меняющие имена-маски, что для расследования нам просто необходимо по временам заглядывать и в другие "Дела", хранящиеся все в том же полицейском архиве на полке "Показания Ф.М.Достоевского". Например, в "Дело об убийстве дворянина Карамазова".
Мало того – с учетом внутреннего единства литературного процесса вообще, не исключено, что ответ на некоторые вопросы, возникающие в ходе расследования, придется искать и в книгах д р у г и х русских писателей, младших или старших современников главного свидетеля. Таков третий момент, на который я хотел бы обратить внимание читателей, прежде, чем мы продолжим поиски ответа на вопрос: кто убил старуху в романе "Преступление и наказание"?
Подведем некоторые итоги предыдущего этапа. Блестящий "эксперт" Иннокентий Анненский утверждает: "Физического убийства не было." Причем имеется в виду, не то, что убийства не было вообще, но что главный подозреваемый Родион Раскольников никого не убивал. И доказывает это, обращая наше внимание на следующие моменты. Во-первых, картина убийства, какой она предстает перед нами из "показаний" Раскольникова, иными словами, то, как этот герой описывает преступление, которое он, якобы, совершал, н е п р а в д о п о д о б н а. Нереальна. Недостоверна.
Во-вторых, состояние Раскольникова на протяжении всего романа (как физическое, так и душевное) таково, что, кажется, если бы в тот момент стало известно не об убийстве, а, например, о грандиозном землетрясении в центре Санкт-Петербурга, повлекшем за собою бесчисленные жертвы, он мог бы и это стихийное бедствие объявить делом своих рук. Было бы вполне объяснимо, сели бы в такое взвинченное, горячечное состояние человек пришел после совершения преступления. Тогда ясно: больная совесть. Муки раскаяния. Но в том-то все и дело, что больным, душевнобольным человеком Раскольников предстает р а н ь ш е! С первых же страниц романа.
И еще одно. Раскольников, руководствуясь новейшими (для того времени) философскими веяниями, любит оправдывать преступление. Теоретически. В статьях, в разговорах. Рискну высказать предположение, что теоретизирующий на криминальные темы человек не способен на совершение реального преступления? Ибо: обратите внимание – обладая развитым воображением (это необходимо, иначе – какие статьи, какие разговоры?), такой человек рисует в своем сознании эстетическую картину убийства, весьма далекую от реальности. Но даже такая картина, не содержащая житейски страшных деталей, способна поразить его настоящим ужасом.
Возвращаясь к Иннокентию Анненскому, хочу обратить ваше внимание еще на одну деталь, упоминаемую в его статье. Он говорит о "Записках из Мертвого дома". Посмотрим, о чем именно идет речь в упомянутых им главах. В одной из них Достоевский вспоминает своего сотоварища по заключению, некого дворянина Горянчикова (вообще пребывание в каторжном остроге не только наложило отпечаток на всю дальнейшую жизнь Достоевского, но и дало материал для большей части его произведений). И вот на что обращает внимание Анненский: "Речь идет о дворянине-отцеубийце, который, хотя и не сознался, был осужден". Тут, безусловно, параллель в "Юратьями Карамазовыми". Но вот далее: "На каторге были убеждены, что он точно убийца и есть. Арестанты даже подслушали как-то во сне его самообличающий бред (!)". Далее, в 7-й главе Достоевский, дополняя "записки Горянчикова" (ведь именно ему приписывается авторство книги) указывает: "После десяти лет каторги отцеубийцу отпустили с миром, так как нашлись другие убийцы – подлинные".
Не ключ ли это к роману, не подтверждение ли того факта, что мы имеем дело не с преступлением Раскольникова, а с его самооговором?
И еще одна деталь – уже не из литературы, но из реальной жизни. Из биографии Федора Михайловича Достоевского. В свое время на все лады объяснялась загадочная история, поведанная самим писателем – о якобы совершенном им чудовищном преступлении – изнасиловании малолетней. По воспоминаниям многих своременников писателя, он неоднократно повторял этот рассказ-признание, всякий раз – с множеством деталей, придававших достоверность. Спустя годы после смерти Достоевского время от времени возникали споры: правда ли это, действительно ли писатель совершил ужасное преступление?
Со временем удалось вполне убедительно доказать, что – нет, конечно же, нет. Свидетели, ужаснувшиеся чудовищному признанию, на самом деле оказались свидетелями литературного акта: Достоевский от первого лица повествовал историю, которую придумал для ненаписанного им "Жития великого грешника". Сбивчивость же, странное косноязычие, лихорадочное возбуждение писателя, отмечавшееся слушателями и очевидцами, связаны были с психической стороной натуры (к слову сказать, в невротических состояниях, присущих Раскольникову, Ивану Карамазову, некоторым другим персонажам, Достоевский передал ощущения вполне автобиографические – человека, больного эпилепсией).
Итак, кажется, всего изложенного достаточно для того, чтобы убедиться: в детективе, как бы скрывающемся внутри романа Достоевского, со всей определенностью говорится: Родион Раскольников не убийца. Страдающий, в какой-то мере обозленный существующей социальной несправедливостью, исступленно верящий в величие собственного гения, болезненный, валящийся в горячке, отягощенный нервными припадками молодой человек. С богатым воображением, мучительно рассуждающий на тему о пределах дозволенного в обществе. А тут жизнь еще и сама подкидывает провоцирующие больную фантазию детали: письмо матери, разговор в кафе студента и молодого военного на предмет все тот же – оправдано ли убийство бесполезной старухи... Вот материал, из которого родился самооговор.
Плюс, разумеется, гениальный провокатор в обличьи простоватого следователя Порфирия. Это ведь он, цепко ухватившись за молодого человека, исподволь убеждает его: ты убил, ты! То мещанина какого-то подсовывает, якобы, свидетеля – чтобы тот сказал Раскольникоу: "Убивец!.." Как раз после бреда, пережитого больным – бреда, в котором Раскольников вообразил себя убийцей, и свидетелем и внимательным слушателем которого был Разумихин – друг следователя, не особо воздержанный на язык молодой человек...
На самом-то деле свидетелей у полиции нет. И мещанин тот вскорости приходит к Раскольникову и просит у него прощения за провокацию.
Для чего все это следователю? Кто знает... Может быть, Порфирий и правда верит в виновность Раскольникова. Может быть, просто другого кандидата на роль убийцы нет, а начальство требует найти. И находит – очень подходящий кандидат, главное – модный: ведь общественное мнение России в тот момент перебудоражено слухами об антиобщественных настроениях в молодежной среде, об идейных убийцах, поджигателях и прочее. И Раскольников для него – прямая находка. Вспомните, следователь ведь мельком признается в том, что статью Раскольникова (насчет права убивать) читал внимательно. И автора хорошо запомнил. Очень хорошо. А что значит хорошо запомнить, с точки зрения полицейского следователя? Да очень просто. Взять на заметку. Занести в картотеку (или что там было?).
И использовать. Вспомнить в подходящий момент. Например, при необходимости срочно разыскать кандидата на преступники в тупиковом деле. Бесхитростный рассказ Разумихина о "бреде убийства", плюс давно написанная вызывающая статья – вот и готовое дело.
Правда, оно рушится. И тогда Порфирий прибегает к элементарной сделке: "Вы являетесь с повинной, а я обеспечиваю смягчающие обстоятельства". В общем-то механизм вполне простой и прекрасно разработанный – с давних времен.
Словом, нам известно, что Раскольников никого не убивал. Нам известно, как, почему и с какой целью именно он оказался выбран официальным следствием в качестве козла отпущения. Осталось выяснить, а есть ли среди персонажей романа другой, настоящий убийца?
Да, возможно. Но кто же он?
Обратимся к обстоятельствам преступления. Понятно, что убийца был хорошо знаком жертвам – и ростовщице, и ее несчастной сестре Лизавете. И бывал в доме жертв не раз, и не два. Среди персонажей романа таковых двое. Во-первых, разумеется, Раскольников. Но относительно его – мы уже сделали вывод, что он невиновен.
Кто же еще?
Для начала – что же за преступление было совершено? Коль скоро Раскольников невиновен, а, следовательно, об убийстве идейном речи не идет, убийство было совершено по мотиву вечному, как мир: деньги.
Я хочу обратить ваше внимание на следующую особенность детекивного романа. Обычно, если детектив строится подобно тому, как строится "Преступление и наказание", истинный преступник должен все время как бы мелькать на заднем плане. Читатель должен узнавать о нем от других действующих лиц, у читателя должно создаваться ложное, обманчивое представление о истинном характере этого человека.
Словно случайно, вскользь, автор нам сообщит о том, что этот персонаж был хорошо знаком с убитыми, вхож к ним в дом...
Прежде, чем я назову имя (уверен, что вы уже догадались, о ком идет речь!), скажу еще кое-что, могущее показаться вам парадоксальным.
Читая русских писателей прошлого столетия, невольно приходишь к выводу: мужским орудием убийства является нож ("засапожный"). Или револьвер. Вспомните, в том же "Преступлении и наказании" револьвер Свидригайлова! Конечно, в его случае речь идет о самоубийстве. Но все-таки – дворянин представляется с оружием вот такого характера. А что – топор?
Помните, в эпилоге романа каторжники издеваются над Раскольниковым, с презрением ему бросая, что, дескать, не барское это дело – топор...
Так вот, со времен давних кажется мне, что топор как оружие (не орудие, не инструмент, а именно оружие) – в данном пространстве есть деталь... как бы это сказать... женского туалета.
От восхищенных строк Некрасова насчет коня и горящей избы, от старостихи Василисы, управляющейся главным образом вилами и топором в партизанском отряде 1812 года – такой вот образ: женщина с неженским орудием в качестве женского оружия... Вспомните произведения Лескова, Крестовского, Мордовцева. А особенно – почитайте воспоминания бывшего начальника петербургской сыскной полиции И.Д.Путилина. Яд и топор – вот женские орудия убийства. В противовес мужским – револьверу и ножу.
Что же, теперь назовем имя.
Сонечка Мармеладова.
Чудовищное предположение? Но ведь в любом детективе преступником оказывается тот, на которого меньше всего думаешь. И в то же время – есть доказательства. Об одном я уже сказал – орудие убийства. О другом – что из всех персонажей, кроме Раскольникова, она единственная была связана с жертвами и пользовалась их доверием. Она единственная могла прийти, не вызывая никаких подозрений у будущих жертв. Она более всех нуждалась в деньгах.
И она психологически гораздо лучше прочих была готова к тому, чтобы переступить грань. Ибо жила в том мире, где понятия морали (а, следовательно, и закона) уже не существовало. Безусловно, она была жертвой обстоятельств. Но ей, один раз сумевшей ради денег переступить через мораль, легче, нежели всем остальным героям Достоевского, переступить ради них еще раз – уже через кровь.
И на каторгу за Раскольниковым ее ведет не жалость к нему, но внутреннее раскаяние: он осужден за убийство, совершенное ею.
К слову сказать, ее, в отличие от Раскольникова, каторжники принимают за свою.
Вот к каким выводам можно прийти, если прочесть роман "Преступление и наказание" как роман детективный. Разумеется, все вышеизложенное – не более чем версия, причем версия игровая. Но, как мне кажется, она вполне имеет право на жизнь.
Кстати говоря, не исключено, что мы с вами были отнюдь не первыми, расставившими акценты именно таким образом. Ибо есть еще одна книга в русской классике, весьма напоминающая внутренне роман Достоевского, хотя и имеющая прямо противоположный финал. Если вы помните, в начале этого очерка я упомянул, что с учетом единства литературного процесса, может быть, есть смысл привлекать книги других русских писателей, старших и младших современников Достоевского, для решения нашей детективной загадки.
Так вот, обратите внимание на роман младшего современника Достоевского Льва Николаевича Толстого, в котором женщина идет на каторгу, а мужчина ее сопровождает. Я говорю о романе "Воскресенье". Мармеладова – Маслова (смотрите, как близки фамилии, извините за иронию – "бутербродные"!). Так что совсем не исключено, что Толстой как раз и разгадал детективную загадку Достоевского. И сделал то, чего не сделал Федор Михайлович: отправил на каторгу настоящего (-щую) убийцу.
Идея бредовая, но забавная.
взято отсюда
КОМУ ПРИНАДЛЕЖАЛ ТОПОР
читать дальшеЯ люблю детективы. Более того – считаю этот жанр гораздо более глубоким, нежели большая часть того, что называется "серьезной литературой". Вообще, на мой взгляд вершинами литературы являются три литературных жанра – или, скорее, вида. Это поэзия, фантастика и детектив. Кому-то может показаться странным подобное сочетание – вроде бы, поэзия относится к "высокой" литературе, фантастика – ни шатко, ни валко признается неким гибридом, незаконнорожденным дитятей сереьзной науки и несерьезной "развлекаловки", что же до детектива – его-то уж прочно записывают в масскульт, чуть ли не в китч. И в хороших домах дальше прихожей не пускают и за один стол не сажают.
Между тем как-то забывается при этом тот факт, что отцом современного детектива и современной же научной фантастики является не кто иной, как великий американский поэт Эдгар По. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы всерьез задуматься: а что, если между названной выше триадой действительно есть нечто общее? Некая внутренняя и очень серьезная связь? К слову сказать, не так мало известных поэтов отдали дань "низкому" жанру: помимо самого отца-основателя, в числе его классиков оказались и Р.Стивенсон, и Т.С.Эллиот, и Д.Макграфт, и многие другие писатели и поэты, составившие цвет мировой литературы. Что-то же все они находили в этих, на первый взгляд, бесхитростных историях о преступлениях и их раскрытиях! Я хочу набраться смелости и заявить: детектив есть самый поэтичный жанр из всех жанров художественной прозы. Почему? Обратимся к творчеству основоположника жанра. В одном из эссе о природе творчества, Эдгар По подверг беспристрастному анализу один из собственных поэтических шедевров – стихотворение "Ворон". Среди прочих постулатов, которые он вывел в этом эссе, особое внимание привлекает один: чтобы стихотворение оказалось действительно наполненным магией высокой поэзии, необходимо ощущение присутствия некоей тайны. Иными словами, тайна, загадка, по мнению Эдгара По является обязательным условием высокой поэзии.
В таком случае, понятно, почему детектив на деле пронизан поэзией. Ведь только эта литература (и в какой-то степени научная фантастика – но о ней мы поговорим как-нибудь в другой раз) оперирует тайной как самоценной эстетической категорией. Тайна – вот истинный герой детектива.
Помнится, в прежние времена, когда защитники малоуважаемого жанра пытались доказать: ничего постыдного в любви к детективам нет, часто приводился пример: Федор Достоевский. Разве его роман "Преступление и наказание" не детектив? Тоже ведь повествование об убийстве. О преступнике. Даже сыщик есть – следователь Порфирий. И заканчивается, как-будто, в соответствии с канонами: признанием и осуждением преступника.
Так что же? Детектив "Преступление и наказание" или нет? Только не с точки зрения литературного мастерства автора, а по законам жанра? Разумеется, нет. Как ни хотелось бы записать в ряды писателей-детективщиков великого Достоевского – нет. Роман его (по жанровым особенностям) следует отнести к разряду криминальной прозы. Поскольку нет в нем основной категории, о которой мы говорили в самом начале – нет в нем тайны. Той самой тайны, наличие которой делает детектив самым поэтичным из видов прозы. С самого начала известен убийца, известны его мотивы, известно орудие убийства. Роман показывает лишь путь раскаяния преступника.
Казалось бы, все так.
Но есть нечто, рождающее сомнение. Не знаю, как вам, уважаемые читатели, а мне при чтении этого романа никак не удавалось отделаться от ощущения некоей тайны, присутствующей под текстом.
Объяснение этому ощущению я нашел у Иннокентия Анненского в статье "Достоевский в художественной идеологии" (статья вошла в знаменитые "Книги отражений"). Вот что пишет этот блестящий поэт и тонкий знаток литературы о "Преступлении и наказании", а вернее, о причинах ощущения помянутой мною таинственности: "Останавливало ли ваше внимание когда-нибудь то обстоятельство, что в дикой, чадной тревоге Раскольникова всему больше места, чем с а м о м у у б и й с т в у (разрядка И.Анненского) – его непосредственным, почти физическим следам? Даже самая картина с топором в романе как-то не страшна... и главное, не отвратительна. Страшно, ужасно даже, только не как должно быть у новичка-убийцы..."
А ведь правда! Криминальный роман, подробно рассматривающий ситуацию именно глазами преступника (в чем его отличие от детектива), ставящий в центр повествования-анализа психологию преступника и психологию преступления – и вдруг само убийство выглядит как-то... Как? Ниже в той же статье Анненский бросает многозначительное замечание: "Физического (т.е. реального – Д.К.) убийства не было".
Вот тебе и раз! Как же это может быть – ведь в романе описываются душевные муки убийцы, его прозрение, его раскаяние. А Иннокентий Анненский – действительно, великий поэт и великий знаток – утверждает: не было убийства! То есть... Раскольников не убивал! Не рубил топором ни старуху-процентщицу, ни ее несчастную сестру Лизавету.
Почему же он чувствует себя убийцей?
Потому что он – болен. На протяжении всего романа, с самого начала и почти до самого конца несчастный молодой человек находится в состоянии горячечного бреда, лихорадки – временами попросту теряет сознание. Именно в этом, нервически-бредовом состоянии, когда сам больной перестает отличать сон от реальности, слышит он и разговор о праве на убийство старухи-процентщицы, и о самом убийстве. Иными словами, больной человек, мучившийся вопросами, модными в тогдашней молодежной среде, отождествил себя с неведомым убийцей (или убийцами) и дальше повел себя уже так, как если бы он действительно совершил убийство. Вот только само убийство в его памяти выглядело неправдоподобно.
Анненский показывает, что все это писатель сделал абсолютно сознательно. Это подтверждается удивительной чертой, касающейся структуры книги: ни один роман Достоевского не содержит столь малого количества собственно авторского текста. Иными словами, в этом романе великий писатель почти нигде не говорит о собственном отношении к описываемым событиям.
И вот тут-то мне и пришло в голову: если в романе есть загадка, если преступление, н а с а м о м деле совершенное кем-то, нераскрыто – значит, можно бы попытаться оценить "Преступление и наказание" в соответствии с каноном детективного жанра. Иными словами, прочесть роман Достоевского как если бы он был детективом. И попробовать ответить на вопрос, который всегда ставится авторами детективных романов: кто преступник?
Если Раскольников всего лишь неврастенический тип, человек с неустойчивой психикой, в полубезумном состоянии взваливший на себя чужую вину и пошедший в результате на каторгу (мы, кстати говоря, знаем реальные случаи самооговора), то кто же в действительности (романной действительности) убил старуху-процентщицу и ее сестру Лизавету? И вообще – есть ли среди действующих лиц романа преступник? Поскольку мы договорились прочесть "Преступление и наказание" к а к д е т е к т и в, постольку д о л ж е н б ы т ь.
Но прежде я хочу еще раз повторить: речь идет не о том, что автор сознательно шифрует разгадку событий своего произведения. И Достоевский писал именно историю Родиона Раскольникова, человека, чья жизненная философия оправдывает убийство во имя высшей цели (в двадцатом веке такими суждениями, увы, никого не удивишь!). И показал, как смертельно заболевает совесть такого философа в момент, когда из теоретика он превращается в практика – совершает зверское убийство. Я же просто предложил прочесть роман как детективное произведение. И попробовать разгадать подлинную историю описанного преступления. На самом-то деле великого русского писателя, разумеется, интересовала не криминально-бытовая составляющая романа (улики, доказательства), он ставил перед собою совершенно иные задачи.
Из чего следует, что писатель сам мог ошибаться в ходе расследования. Ибо мир, воссозданный им на страницах романа, столь материален (не говорю – реален, тут материальность иного порядка), что сам создатель его может ошибаться.
Таким образом, мы рассматриваем роман как извлеченное из архива полицейское "Дело по обвинению мещанина Раскольникова в умышленном убийстве ростовщицы". Мы читаем показания свидетелей, заключение следователя и приговор суда.
Это первое. Второе же, о чем, как мне кажется, тоже следует помнить: романы Достоевского внутренне столь тесно связаны друг с другом, так часто в этих книгах выступают одни и те же люди, волею автора меняющие имена-маски, что для расследования нам просто необходимо по временам заглядывать и в другие "Дела", хранящиеся все в том же полицейском архиве на полке "Показания Ф.М.Достоевского". Например, в "Дело об убийстве дворянина Карамазова".
Мало того – с учетом внутреннего единства литературного процесса вообще, не исключено, что ответ на некоторые вопросы, возникающие в ходе расследования, придется искать и в книгах д р у г и х русских писателей, младших или старших современников главного свидетеля. Таков третий момент, на который я хотел бы обратить внимание читателей, прежде, чем мы продолжим поиски ответа на вопрос: кто убил старуху в романе "Преступление и наказание"?
Подведем некоторые итоги предыдущего этапа. Блестящий "эксперт" Иннокентий Анненский утверждает: "Физического убийства не было." Причем имеется в виду, не то, что убийства не было вообще, но что главный подозреваемый Родион Раскольников никого не убивал. И доказывает это, обращая наше внимание на следующие моменты. Во-первых, картина убийства, какой она предстает перед нами из "показаний" Раскольникова, иными словами, то, как этот герой описывает преступление, которое он, якобы, совершал, н е п р а в д о п о д о б н а. Нереальна. Недостоверна.
Во-вторых, состояние Раскольникова на протяжении всего романа (как физическое, так и душевное) таково, что, кажется, если бы в тот момент стало известно не об убийстве, а, например, о грандиозном землетрясении в центре Санкт-Петербурга, повлекшем за собою бесчисленные жертвы, он мог бы и это стихийное бедствие объявить делом своих рук. Было бы вполне объяснимо, сели бы в такое взвинченное, горячечное состояние человек пришел после совершения преступления. Тогда ясно: больная совесть. Муки раскаяния. Но в том-то все и дело, что больным, душевнобольным человеком Раскольников предстает р а н ь ш е! С первых же страниц романа.
И еще одно. Раскольников, руководствуясь новейшими (для того времени) философскими веяниями, любит оправдывать преступление. Теоретически. В статьях, в разговорах. Рискну высказать предположение, что теоретизирующий на криминальные темы человек не способен на совершение реального преступления? Ибо: обратите внимание – обладая развитым воображением (это необходимо, иначе – какие статьи, какие разговоры?), такой человек рисует в своем сознании эстетическую картину убийства, весьма далекую от реальности. Но даже такая картина, не содержащая житейски страшных деталей, способна поразить его настоящим ужасом.
Возвращаясь к Иннокентию Анненскому, хочу обратить ваше внимание еще на одну деталь, упоминаемую в его статье. Он говорит о "Записках из Мертвого дома". Посмотрим, о чем именно идет речь в упомянутых им главах. В одной из них Достоевский вспоминает своего сотоварища по заключению, некого дворянина Горянчикова (вообще пребывание в каторжном остроге не только наложило отпечаток на всю дальнейшую жизнь Достоевского, но и дало материал для большей части его произведений). И вот на что обращает внимание Анненский: "Речь идет о дворянине-отцеубийце, который, хотя и не сознался, был осужден". Тут, безусловно, параллель в "Юратьями Карамазовыми". Но вот далее: "На каторге были убеждены, что он точно убийца и есть. Арестанты даже подслушали как-то во сне его самообличающий бред (!)". Далее, в 7-й главе Достоевский, дополняя "записки Горянчикова" (ведь именно ему приписывается авторство книги) указывает: "После десяти лет каторги отцеубийцу отпустили с миром, так как нашлись другие убийцы – подлинные".
Не ключ ли это к роману, не подтверждение ли того факта, что мы имеем дело не с преступлением Раскольникова, а с его самооговором?
И еще одна деталь – уже не из литературы, но из реальной жизни. Из биографии Федора Михайловича Достоевского. В свое время на все лады объяснялась загадочная история, поведанная самим писателем – о якобы совершенном им чудовищном преступлении – изнасиловании малолетней. По воспоминаниям многих своременников писателя, он неоднократно повторял этот рассказ-признание, всякий раз – с множеством деталей, придававших достоверность. Спустя годы после смерти Достоевского время от времени возникали споры: правда ли это, действительно ли писатель совершил ужасное преступление?
Со временем удалось вполне убедительно доказать, что – нет, конечно же, нет. Свидетели, ужаснувшиеся чудовищному признанию, на самом деле оказались свидетелями литературного акта: Достоевский от первого лица повествовал историю, которую придумал для ненаписанного им "Жития великого грешника". Сбивчивость же, странное косноязычие, лихорадочное возбуждение писателя, отмечавшееся слушателями и очевидцами, связаны были с психической стороной натуры (к слову сказать, в невротических состояниях, присущих Раскольникову, Ивану Карамазову, некоторым другим персонажам, Достоевский передал ощущения вполне автобиографические – человека, больного эпилепсией).
Итак, кажется, всего изложенного достаточно для того, чтобы убедиться: в детективе, как бы скрывающемся внутри романа Достоевского, со всей определенностью говорится: Родион Раскольников не убийца. Страдающий, в какой-то мере обозленный существующей социальной несправедливостью, исступленно верящий в величие собственного гения, болезненный, валящийся в горячке, отягощенный нервными припадками молодой человек. С богатым воображением, мучительно рассуждающий на тему о пределах дозволенного в обществе. А тут жизнь еще и сама подкидывает провоцирующие больную фантазию детали: письмо матери, разговор в кафе студента и молодого военного на предмет все тот же – оправдано ли убийство бесполезной старухи... Вот материал, из которого родился самооговор.
Плюс, разумеется, гениальный провокатор в обличьи простоватого следователя Порфирия. Это ведь он, цепко ухватившись за молодого человека, исподволь убеждает его: ты убил, ты! То мещанина какого-то подсовывает, якобы, свидетеля – чтобы тот сказал Раскольникоу: "Убивец!.." Как раз после бреда, пережитого больным – бреда, в котором Раскольников вообразил себя убийцей, и свидетелем и внимательным слушателем которого был Разумихин – друг следователя, не особо воздержанный на язык молодой человек...
На самом-то деле свидетелей у полиции нет. И мещанин тот вскорости приходит к Раскольникову и просит у него прощения за провокацию.
Для чего все это следователю? Кто знает... Может быть, Порфирий и правда верит в виновность Раскольникова. Может быть, просто другого кандидата на роль убийцы нет, а начальство требует найти. И находит – очень подходящий кандидат, главное – модный: ведь общественное мнение России в тот момент перебудоражено слухами об антиобщественных настроениях в молодежной среде, об идейных убийцах, поджигателях и прочее. И Раскольников для него – прямая находка. Вспомните, следователь ведь мельком признается в том, что статью Раскольникова (насчет права убивать) читал внимательно. И автора хорошо запомнил. Очень хорошо. А что значит хорошо запомнить, с точки зрения полицейского следователя? Да очень просто. Взять на заметку. Занести в картотеку (или что там было?).
И использовать. Вспомнить в подходящий момент. Например, при необходимости срочно разыскать кандидата на преступники в тупиковом деле. Бесхитростный рассказ Разумихина о "бреде убийства", плюс давно написанная вызывающая статья – вот и готовое дело.
Правда, оно рушится. И тогда Порфирий прибегает к элементарной сделке: "Вы являетесь с повинной, а я обеспечиваю смягчающие обстоятельства". В общем-то механизм вполне простой и прекрасно разработанный – с давних времен.
Словом, нам известно, что Раскольников никого не убивал. Нам известно, как, почему и с какой целью именно он оказался выбран официальным следствием в качестве козла отпущения. Осталось выяснить, а есть ли среди персонажей романа другой, настоящий убийца?
Да, возможно. Но кто же он?
Обратимся к обстоятельствам преступления. Понятно, что убийца был хорошо знаком жертвам – и ростовщице, и ее несчастной сестре Лизавете. И бывал в доме жертв не раз, и не два. Среди персонажей романа таковых двое. Во-первых, разумеется, Раскольников. Но относительно его – мы уже сделали вывод, что он невиновен.
Кто же еще?
Для начала – что же за преступление было совершено? Коль скоро Раскольников невиновен, а, следовательно, об убийстве идейном речи не идет, убийство было совершено по мотиву вечному, как мир: деньги.
Я хочу обратить ваше внимание на следующую особенность детекивного романа. Обычно, если детектив строится подобно тому, как строится "Преступление и наказание", истинный преступник должен все время как бы мелькать на заднем плане. Читатель должен узнавать о нем от других действующих лиц, у читателя должно создаваться ложное, обманчивое представление о истинном характере этого человека.
Словно случайно, вскользь, автор нам сообщит о том, что этот персонаж был хорошо знаком с убитыми, вхож к ним в дом...
Прежде, чем я назову имя (уверен, что вы уже догадались, о ком идет речь!), скажу еще кое-что, могущее показаться вам парадоксальным.
Читая русских писателей прошлого столетия, невольно приходишь к выводу: мужским орудием убийства является нож ("засапожный"). Или револьвер. Вспомните, в том же "Преступлении и наказании" револьвер Свидригайлова! Конечно, в его случае речь идет о самоубийстве. Но все-таки – дворянин представляется с оружием вот такого характера. А что – топор?
Помните, в эпилоге романа каторжники издеваются над Раскольниковым, с презрением ему бросая, что, дескать, не барское это дело – топор...
Так вот, со времен давних кажется мне, что топор как оружие (не орудие, не инструмент, а именно оружие) – в данном пространстве есть деталь... как бы это сказать... женского туалета.
От восхищенных строк Некрасова насчет коня и горящей избы, от старостихи Василисы, управляющейся главным образом вилами и топором в партизанском отряде 1812 года – такой вот образ: женщина с неженским орудием в качестве женского оружия... Вспомните произведения Лескова, Крестовского, Мордовцева. А особенно – почитайте воспоминания бывшего начальника петербургской сыскной полиции И.Д.Путилина. Яд и топор – вот женские орудия убийства. В противовес мужским – револьверу и ножу.
Что же, теперь назовем имя.
Сонечка Мармеладова.
Чудовищное предположение? Но ведь в любом детективе преступником оказывается тот, на которого меньше всего думаешь. И в то же время – есть доказательства. Об одном я уже сказал – орудие убийства. О другом – что из всех персонажей, кроме Раскольникова, она единственная была связана с жертвами и пользовалась их доверием. Она единственная могла прийти, не вызывая никаких подозрений у будущих жертв. Она более всех нуждалась в деньгах.
И она психологически гораздо лучше прочих была готова к тому, чтобы переступить грань. Ибо жила в том мире, где понятия морали (а, следовательно, и закона) уже не существовало. Безусловно, она была жертвой обстоятельств. Но ей, один раз сумевшей ради денег переступить через мораль, легче, нежели всем остальным героям Достоевского, переступить ради них еще раз – уже через кровь.
И на каторгу за Раскольниковым ее ведет не жалость к нему, но внутреннее раскаяние: он осужден за убийство, совершенное ею.
К слову сказать, ее, в отличие от Раскольникова, каторжники принимают за свою.
Вот к каким выводам можно прийти, если прочесть роман "Преступление и наказание" как роман детективный. Разумеется, все вышеизложенное – не более чем версия, причем версия игровая. Но, как мне кажется, она вполне имеет право на жизнь.
Кстати говоря, не исключено, что мы с вами были отнюдь не первыми, расставившими акценты именно таким образом. Ибо есть еще одна книга в русской классике, весьма напоминающая внутренне роман Достоевского, хотя и имеющая прямо противоположный финал. Если вы помните, в начале этого очерка я упомянул, что с учетом единства литературного процесса, может быть, есть смысл привлекать книги других русских писателей, старших и младших современников Достоевского, для решения нашей детективной загадки.
Так вот, обратите внимание на роман младшего современника Достоевского Льва Николаевича Толстого, в котором женщина идет на каторгу, а мужчина ее сопровождает. Я говорю о романе "Воскресенье". Мармеладова – Маслова (смотрите, как близки фамилии, извините за иронию – "бутербродные"!). Так что совсем не исключено, что Толстой как раз и разгадал детективную загадку Достоевского. И сделал то, чего не сделал Федор Михайлович: отправил на каторгу настоящего (-щую) убийцу.
Идея бредовая, но забавная.
взято отсюда
@темы: недоумение, насущное, и совсем немного Настоящей Литературы